Инструкция

Тело, летящее вверх, испытывает влияние сразу нескольких тормозящих сил. Сила тяжести притягивает его обратно , мешает набирать скорость. Чтобы преодолеть их, телу нужен собственный источник движения или достаточно сильный начальный толчок.

Достаточно разогнавшись, тело может достичь постоянной скорости, которую принято называть первой . Двигаясь с ней, оно становится спутником , с которой стартовало. Чтобы найти величину первой космической скорости, нужно массу планеты разделить на ее радиус, полученное число умножить на G - гравитационную постоянную - и извлечь квадратный корень. Для нашей Земли она примерно равна восьми километрам в секунду. Спутнику Луны придется развивать намного меньшую скорость - 1,7 км/с. Первую космическую скорость еще называют эллиптической, поскольку орбита движения , достигшего ее, будет эллипсом, в одном из фокусов которого находится Земля.

Чтобы покинуть орбиту планеты, спутнику понадобится скорость еще больше. Ее называют второй космической, а еще скоростью убегания. Третье название - параболическая скорость, потому что при ней траектория движения спутника из эллипса превращается в параболу, все больше удаляющуюся от планеты. Вторая космическая скорость равна первой, умноженной на корень из двух. Для спутника Земли, летящего на высоте 300 километров, вторая космическая скорость будет равна примерно 11 километрам в секунду.

Иногда говорят еще и о третьей космической скорости, необходимой, чтобы покинуть пределы Солнечной системы, и даже о четвертой, позволяющей преодолеть гравитацию Галактики. Однако назвать их точную величину совсем непросто. Гравитационные силы Земли, Солнца и планет взаимодействуют очень сложным образом, который даже сейчас не удается совершенно точно вычислить.

Чем массивнее космическое тело, тем больше становятся величины первой и второй космической скорости, которые нужны, чтобы его покинуть. И если эти скорости больше скорости света, то это значит, что космическое тело стало черной дырой, и преодолеть ее гравитацию не может даже свет.

Но преодолевать гравитацию нужно не везде. В Солнечной системе существуют области, называемые точками Лагранжа. В этих местах притяжение Солнца и Земли уравновешивают друг друга. Достаточно легкий предмет, например, космический аппарат, может «висеть» там в пространстве, оставаясь неподвижным по отношению и к Земле, и к Солнцу. Это очень удобно для исследований нашей звезды, а в будущем, возможно, и для создания «перевалочных баз» для изучения Солнечной системы.

Точек Лагранжа всего пять. Три из них находятся на прямой, соединяющей Солнце и Землю: одна за Солнцем, вторая между ним и Землей, третья за нашей планетой. Остальные две точки располагаются почти на орбите Земли, «впереди» и «позади» планеты.

Вторник, 16 Апрель 2013 1:06

Преодолеть земное притяжение нелегко. Камень, брошенный вверх, всегда возвращается на земную поверхность; брошенный немного вперед и вверх, камень всегда опускается по плавной траектории. Он летит по эллиптической орбите, в центре которой находится центр Земли. Если представить, что камень брошен так далеко, что может пролететь расстояние в несколько километров, то при определенной скорости камень может и не упасть, а сделать виток вокруг всей Земли. Но для этого требуется сообщить ему достаточно большую скорость и поднять очень высоко над ее поверхностью.

В таком случае, падая под действием земного притяжения, он не сможет соприкоснуться с поверхностью планеты. Орбита будет замкнутой и многократно повторяющейся. До тех пор, пока сохранится достаточная скорость, объект будет летать вокруг Земли. Таким образом в настоящее время над Землей летают различные космические аппараты, спутники.

seabeer писал(а):

Теория поля не занимается прилавочными розыгрышами. По поводу сиропа вас кто-то одурачил. Возьмите два вагона с углем одинаковой массы и попробуйте их уравновесить на весах

С двумя вагонами угля тоже можно провести эксперимент. Для этого нужно один вагон с углем растворить в соответствующем растворителе. А насчет сиропа и прилавочных розыгрышей предлагаю почитать: ............
4. Изменение веса тел при увеличении энтропии смешения

Согласно нашей гипотезе увеличение энтропии смешения также должно вести к увеличению энергетической плотности ФВ, причем, в отличие от предыдущих экспериментов, необратимо. Поэтому в следующей серии экспериментов исследовалось изменение веса при растворении сахарного сиропа в воде. Этот процесс не меняет величину внутренней энергии системы (отсутствует выделение или поглощение тепла), а приводит к увеличению энтропии смешения. Сначала сахар (~7 г) растворялся в воде (~30 г). Относительное уменьшение веса смеси при этом составило 0,009%. Однако вследствие изменения фазового состояния одного из компонентов - перехода сахара из твердого состояния в жидкое - на этот результат наложился эффект от фазового превращения. Поэтому в следующих экспериментах полученный сироп наполовину смешивали с водой.

В отличие от предыдущих экспериментов (см. гл. 3) вес смеси уменьшался постепенно по мере прохождения диффузионного процесса смешения. Примерно через 5 минут уменьшение веса достигло относительной величины 0,03% и в дальнейшем не изменялось во времени. Это говорит о необратимости процесса и о том, что ФВ при увеличении энтропии смешения переходит в другое, более высокое энергетическое состояние за счет перехода в него избытка энергии при смешении и сохраняет это состояние в течение всего времени существования смеси.

Взято с ресурса: http://www.chronos.msu.ru/RREPORTS/savchenko_fiziko/savchenko_fiziko.html
и далее по тексту....

seabeer писал(а):

И поэтому массу протона можно принять такой, какая нам больше нравится? Сильно! Её вообще-то до 6 знака после запятой померили и периодически эта цифра уточняется и она совершенно не такая, какая нравится автору антигравитации.

А по- моему масса протона просто аппроксимоируется рациональной дробью и в этом никакого криминала я не вижу. Аналогично число "е" =2.718281828 можно разложить в какой-то там ряд и от этого число "е" останется само собой.

rj1000 писал(а) писал(а):

По поводу "контрольного выстрела" могу только возразить, что так рассуждает киллер-самоучка, а не физик-теоретик

seabeer писал(а):

Обоснуйте.

Потому, что киллер-теоретик или физик-теоретик так не рассуждает и не аргументирует: - "нет, да и вас обманывают"

seabeer писал(а):

Да?! По вашему векторное произведение в выражении для силы кориолиса от знака вектора скорости не зависит?

Зависит и очень сильно.

seabeer писал(а):

Конечно бред. Куперфильд над толпой летал и при этом не наезжал на физику Вас обманывают.

А вас не обманывают? ...и кстати Над толпой летал не Куперфильд, а Коперфильд.

Dalexl писал(а):

Но есть и другая крайность. 22-летний энтузиаст, основательно изучивший СТО, ОТО и т.п. уже ("физически") не способен мыслить объективно и самостоятельно. Эти умозрительные теории оказывают

Надеюсь этот камешек не в мой огород. Меня в физике больше интересует "физика"-природа, а об ОТО я знаю только что такая теория относительности существует и ее придумал А. Энштейн.
Например, меня больше интересует, как в физике можно компактно записать известный закон Ньютона
F=ma когда масса "m" вращается с частотой "w" и одновременно ускоряется с ускорением "а".

Developer писал(а):

Что по этому поводу предлагает украинский изобретатель?
Какими патентами или другими способами защищены его технические решения в области антигравитации?

Для этого можно зайти на сайт и посмотреть раздел "Теория гироскопа и ее связь с гравитацией" - http://gyro-turbine.com/russian/theory.html ......патенты тоже где-то там приведены...

1. Оби-Ван Кеноби из Звёзных Войн говорил, что Сила «вокруг нас и проникает в нас; она скрепляет галактику». Он вполне мог бы сказать это про гравитацию. Её свойства притяжения буквально скрепляют галактику, и она «проникает» в нас, физически притягивая нас к Земле.

2. Однако в отличие от Силы с её тёмной и светлой сторонами, гравитация не дуальна; она только притягивает, и никогда не отталкивает.

3. NASA пытается разработать притягивающий луч, который сумеет перемещать физические объекты, создавая притягивающую силу, превосходящую силу действия гравитации.

4. Пассажиры американских горок и астронавты на Космической станции испытывают микрогравитацию – которую некорректно называют нулевой гравитацией – поскольку они падают с той же скоростью, что и судно, в котором они находятся.

5. Тот, кто весит на Земле 60 килограмм, весил бы на Юпитере (если бы это было возможно – встать на газовый гигант) 142 килограмма. Большая масса планеты означает и большую силу притяжения.

6. Чтобы покинуть гравитационный колодец Земли, любой объект должен достигнуть скорости 11,2 километра в секунду – это скорость убегания нашей планеты.

7. Гравитация, как это ни странно - самая слабая из четырёх фундаментальных сил вселенной. Три других – это электромагнетизм, слабое ядерное взаимодействие, которое определяет распад атомов; и сильное ядерное взаимодействие, которое держит ядра атомов вместе.

8. Магнитик размером с монетку имеет достаточную силу электромагнитного взаимодействия, чтобы преодолеть всю гравитацию Земли и приклеиться к холодильнику.

9. Яблоко не падало на голову Исааку Ньютону, но оно заставило его задуматься, влияет ли сила, заставляющая яблоко падать, на движение Луны вокруг Земли.

10. Это самое яблоко привело к появлению первого в науке закона обратной квадратичной пропорциональности F = G * (mM)/r2. Это означает, что объект, удалённый в два раза, оказывает лишь четверть прежнего гравитационного притяжения.

11. Закон обратной квадратичной пропорциональности также означает, что технически, гравитационное притяжение имеет неограниченную дальность действия.

12. Другое значение слова «гравитация» – которое означает «нечто тяжелое или серьёзное» - появилось раньше, и произошло от латинского «gravis», что значит «тяжёлый».

13. Сила гравитации ускоряет все объекты в равной степени, независимо от веса. Если вы уроните с крыши два мячика одного размера, но разного веса, они ударятся о землю одновременно. Большая инерция более тяжёлого объекта аннулирует любую дополнительную скорость, которую он мог бы иметь по сравнению с более лёгким.

14. Общая теория относительности Эйнштейна была первой теорией, рассматривающей гравитацию как искривление пространства-времени - «ткани», которая составляет физическую вселенную.

15. Любой объект, обладающий массой, искривляет пространство-время вокруг себя. В 2011 году эксперимент «Гравитационного зонда В» NASA показал, что Земля закручивает вселенную вокруг себя, как деревянный шар в патоке – в точности, как это предсказывал Эйнштейн.

16. Искривляя пространство-время вокруг себя, массивный объект иногда перенаправляет лучи света, которые проходят через него, как это делает стеклянная линза. Гравитационные линзы могут с лёгкостью увеличивать видимый размер далёких галактик или смазывать их свет в странные формы.

17. «Проблема трёх тел», описывающая все возможные паттерны, которыми три объекта могут вращаться друг вокруг друга только под действием гравитации, занимала учёных в течение трёхсот лет. На сегодняшний день найдено всего 16 её решений – и 13 из них были получены не далее как в марте этого года.

18. Хотя три остальные фундаментальные силы хорошо уживаются с квантовой механикой – наукой о сверхмалом – гравитация отказывается с ней сотрудничать; квантовые уравнения нарушаются при любой попытке включить в них гравитацию. Как примирить эти два абсолютно точных и совершенно противоположных друг другу описания вселенной является одной из крупнейших проблем современной физики.

19. Чтобы лучше понять гравитацию, учёные ищут гравитационные волны – рябь в пространстве-времени, которая происходит от событий вроде столкновений чёрных дыр и взрывов звёзд.

20. Как только им удастся обнаружить гравитационные волны, учёные смогут взглянуть на космос так, как не делали этого никогда прежде. «Каждый раз, когда мы смотрим на Вселенную по-новому», говорит физик из Гравитационно-волновой обсерватории Луизианы Амбер Стувер, «это производит революцию в нашем понимании её».

Виктор Степанович Гребенников, сибирский учёный-энтомолог, умер в 2001 году, в начале 90-х создал гравилёт (платформа Гребенникова) с удивительными характеристиками.

Он невидим для окружающих, не требует традиционного в нашем понимании двигателя, не имеет ни крыла, ни воздушного винта, бесшумен, элементарно развивает безопасную скорость полёта в 1500 км/час и выше, которая не ощущается пилотом, совершенно отсутствуют инерционные свойства перемещаемого тела, нет ни воздействия окружающего воздуха, ни скоростного напора и многие другие качества.

И по виду очень простой – стойка с двумя рукоятками, установленная на раскрытом этюднике.
Многое описано им в замечательной книге "Мой мир".
В ней он собирался описать и подробное устройство гравилёта и как его сделать. Не дали!..
Да и смерть его вызывает вопросы. Официально - облучился "неизвестными облучениями" при опытах со своей платформой.

Фрагмент книги:
“Летом 1988 года, разглядывая в микроскоп хитиновые покровы насекомых, перистые их усики, тончайшие по структуре чешуйки бабочкиных крыльев, ажурные с радужным переливом крылья златоглазок и прочие Патенты Природы, я заинтересовался необыкновенно ритмичной микроструктурой одной из довольно крупных насекомьих деталей.

Это была чрезвычайно упорядоченная, будто выштампованная на каком-то сложном автомате по специальным чертежам и расчетам, композиция. На мой взгляд, эта ни с чем не сравнимая ячеистость явно не требовалась ни для прочности этой детали, ни для ее украшения.

Ничего такого, даже отдалённо напоминающего этот непривычный удивительный микроузор, я не наблюдал ни у других насекомых, ни в остальной природе, ни в технике или искусстве; оттого, что он объёмно многомерен, повторить его на плоском рисунке или фото мне до сих пор не удалось. Зачем насекомому такое?
Тем более структура эта - низ надкрыльев - почти всегда у него спрятана от других глаз, кроме как в полете, когда ее никто и не разглядит.

Я заподозрил: никак это волновой маяк, обладающий «моим» эффектом многополостных структур? В то поистине счастливое лето насекомых этого вида было очень много, и я ловил их вечерами на свет; ни «до», ни «после» я не наблюдал не только такой их массовости, но и единичных особей.

Положил на микроскопный столик эту небольшую вогнутую хитиновую пластинку, чтобы еще раз рассмотреть ее страннозвездчатые ячейки при сильном увеличении. Полюбовался очередным шедевром Природы ювелира, и почти безо всякой цели положил было на нее пинцетом другую точно такую же пластинку с этими необыкновенными ячейками на одной из её сторон.

Но, не тут-то было: деталька вырвалась из пинцета, повисела пару секунд в воздухе над той, что на столике микроскопа, немного повернулась по часовой стрелке, съехала - по воздуху! - вправо, повернулась против часовой стрелки, качнулась, и лишь тогда быстро и резко упала на стол.

Что я пережил в тот миг - читатель может лишь представить...

Придя в себя, я связал несколько панелей проволочкой; это давалось не без труда, и то лишь когда я взял их вертикально. Получился такой многослойный «хитиноблок».
Положил его на стол. На него не мог упасть даже такой сравнительно тяжелый предмет, как большая канцелярская кнопка: что-то как бы отбивало ее вверх, а затем в сторону.

Я прикрепил кнопку сверху к «блоку» - и тут начались столь несообразные, невероятные вещи (в частности, на какие-то мгновения кнопка начисто исчезла из вида!), что я понял: никакой это не маяк, а совсем, совсем другое.

И опять у меня захватило дух, и опять от волнения все предметы вокруг меня поплыли как в тумане; но я, хоть с трудом, все-таки взял себя в руки, и часа через два смог продолжить работу...
Вот с этого случая, собственно, всё и началось”.

Глава I. «Летняя ночь»

Сон долго не приходил.

Разве уснешь быстро, когда вокруг тебя столько чудес, от которых почти отвыкаешь, живя в городе, — звездное небо, темные замершие клубы кустов и деревьев, таинственные ночные звуки...

А потом замелькало перед глазами знакомое видение. Будто иду я по широкому — до горизонта — многоцветнейшему люцерновому полю, густая прохладная зелень с лиловыми, белыми, желтыми,розовыми кистями соцветий раздвигается, уходя назад, и ясно-ясно видно каждый стебель, каждый цветок, каждый сочный трехдольчатый лист.

И еще будто над полем мелькают яркокрылые бабочки, большие шмели и разные пчелы — золотистые, серые, пестрые, — вьются у соцветий, перелетают с одного цветка на другой. На ходу я внимательно-внимательно приглядываюсь к пчелам, что на цветках, и то ли произношу, то ли записываю странные, но знакомые слова: ”мелиттурга“ — одна... рофит — один... мегахилы — две, нет, даже три... антофора — одна..." Этого мне мало, я силюсь увидеть, узнать среди множества пчел какую-то особенную, очень мне нужную, но мелькают перед глазами другие насекомые, проплывают зеленовато-голубые трилистники, уходят назад цветы, и на их место встают все новые и новые.

Вспомнилось: так бывает, когда ты целый день собирал ягоды. Перед тем как заснуть, видишь лесные поляны, усеянные спелой земляникой, а ты будто рвешь эти ягоды, рвешь, рвешь...

И подумалось: это, наверное, бывает всегда, когда целый день пристально вглядываешься во что-нибудь под ярким солнцем.

А Сережа давно уснул, и ему тоже перед сном, наверное, виделось такое — множество насекомых над люцерновым многоцветным полем.

Кто ягоды видит, кто пчел и шмелей...

Жемчужное небо светлой летней ночи с редкими огоньками звезд обрамлено со всех сторон зубчатой кромкой темного леса. Даже на самых вершинах деревьев не шелохнется ни один лист: березы тоже спят, отдыхая от шума дневных жарких ветров.

Козодой — ночная длиннокрылая птица — вынырнул из мрака, бесшумно пролетел над росистыми травами, над людьми, лежащими у кустов, шарахнулся в сторону — и скрылся столь же бесшумно в зарослях.

Вышел еж, хозяин ночных лужаек, повел по сторонам длинным, влажным на кончике носом, едва заметным в сумерках клубком покатился по поляне и захрустел найденным в траве жуком.

Прошелестела трава, кто-то в ней тихо пискнул... Снова шорох, но уже дальше, в глубине темного куста.

Но мы с Сережей не видим и не слышим этих чудес. Целый день мы считали пчел и шмелей на этом громадном поле, пересекая его раз за разом вдоль и поперек и отмечая крестиком в колонках маршрутных листов каждое увиденное насекомое — и все это под палящим солнцем. Мы очень устали за день.

Сейчас мы крепко спим.

Среди ночи я вдруг открываю глаза: большая ночная бабочка трепещет крыльями над самым лицом. Потом подлетела к ветке, коснулась холодных росяных капель, нависших на листьях, и с мягким ”фррр“ исчезла в полумраке.

Светлеет прохладное небо. Уже нет той желтой звезды у вершины березы — она или ушла за другое дерево, или поблекла в серебристой мгле короткой летней ночи.

Где-то неподалеку поет запоздалый комар.

От росы мне зябко. Поправив на Сереже одеяло, придвигаюсь к нему поплотнее, надо ведь выспаться; скоро, наверное, уж и рассвет.

Странный сон приснился мне под утро. Стою я будто у холста огромной панорамы, изображающей степь. На палитре у меня — масляные краски, в руке — длинная-предлинная кисть. Я смешиваю темную лазурь с белилами, и получается голубой цвет, но краски какие-то тугие, неподатливые, словно резиновые, и перемешиваются с трудом. Но почему я здесь?

Ведь эти громадные холсты, декорации, краски, живопись — все это было давно-давно, я уже много лет как энтомолог, — неужели кто-то все перепутал? Наконец, голубой цвет готов, примерно тот, что мне нужен; приближаюсь к панораме — а холст далеко-далеко — и накладываю мазки на уже голубое небо... Однако небо хоть и написано на холсте, но оно — настоящее, высокое, и все то, что на этой панораме: горизонт, степь, травы — тоже все настоящее. Мне поручено сделать панораму лучше, освежить, подправить, дописав ее масляными красками, но ведь степь и небо — это часть мира, это весь мир, вся природа. А красок мало, да они какие-то неяркие, полузасохшие.

И вдруг осознаю, какая великая ответственность лежит на мне: если сделаю что-нибудь не так — как тогда? А если вообще испорчу работу? Почему же я все-таки не знаю, кто и когда мне ее поручил, эту работу, и зачем я за нее взялся?

Но вдруг, открыв глаза, вижу над собою иной мир. Высокие деревья, вершины которых уж тронуты солнцем, яркое небо над ними, не такое, как во сне, а серебристое, светлое, вижу стрекозу на фоне этого неба, вылетевшую на первую утреннюю охоту. Рядом спит Сережа. Вдалеке знакомо гуднула электричка, окончательно возвращая меня к действительности и быстро гася странное волнение, что я испытал во сне.

Пройдет полчаса, и, вооружившись пинцетами, лопатой, планшетом с картой, мы превратимся в открывателей чудес, могущих поспорить с самым фантастическим сном: мы будем наблюдать жизнь обитателей нашей поляны, нашей заветной Страны Насекомых. Здесь, неподалеку от люцернового поля, закопали мы по весне несколько десятков специальных деревянных домиков для шмелей. Многие из них — мы это уже знаем — шмели сами разыскали и заселили. Найти их среди разросшихся трав поможет карта, испещренная значками, с заголовком "Шмелиные Холмы". Почему "холмы" — не помню и сам — просто это было "кодовое" название, необдуманное и случайное; много лет спустя оно оказалось очень удачным: от того, что траву с тех пор там никто не косил — удалось организовать тут первый в стране заказник для насекомых, — слой чернозема поднялся до пятнадцати сантиметров, и весною или осенью, когда нет трав, хорошо видно, что поляны и опушки заказника становятся как бы пологими, но явственными холмами.

Сегодня нам предстоит поднимать дерновые и дощатые крышки шмелиных подземных домиков, чтобы наконец увидеть — что же там, внутри заселенных ульев? Кроме того, нам надлежит тщательно проверить, кто и как заселил бумажные и тростниковые трубочки разных калибров, плотными связками уложенные под небольшие навесы. Потому мы здесь и заночевали.

Солнце осветило деревья уже до половины. На коре ближней березы греются кучками золотые и серые мухи, вяло взлетая и садясь на прежнее место. Это приметила стрекоза. Пройдя низко надо мной, она вдруг взметнулась, громко зашелестев крыльями, пошла свечой вверх — и схватила неосторожную муху прямо в воздухе.

Возле нашего бивака жук-листоед вскарабкался на травинку. Потоптавшись на ее вершине, приподнял надкрылья изумрудно-зеленого цвета, с трудом выпростал из-под них слежавшиеся за ночь прозрачные, будто целлофановые, крылья и грузно полетел над росистой травой. Я вылезаю из-под отсыревшего одеяла: пора будить Сергея.

Глава II «Двор»

Часть первая

Иной читатель, юный иль взрослый, прочитав только что мою «Ночь на поляне» или бегло полистав картинки — именно с них большей частью начинают знакомство с книгой — разочаруется и захлопнет книжку «про козявок», к которым почему-либо у него «не лежит душа». А вот не торопитесь этого делать: эта книга не только о насекомых и других мелких существах, но и о многом другом — о разных чудесных уголках нашей страны, о судьбах Природы-кормилицы, о том, удастся ли ее сохранить и что может для этого сделать каждый; встретятся тут советы и для любителя помастерить, и для юного художника.

Для тех же, кто неравнодушен к необычным явлениям природы, есть тут кое-что про биолокацию (лозоходство), телекинез (перемещение предметов без видимых причин), телепатию (передача мыслей на расстоянии), про НЛО (неопознанные летающие объекты) и многое иное.

Случилось так, что именно насекомые — друзья моего детства — повели меня в этот Мир Неведомого, от которою у меня, повидавшего немало и прожившего более шести десятков лет, и сейчас захватывает дух и берет жалость: ну почему же свои самые замечательные Тайны насекомые поведали мне не в юности или даже не в зрелые годы, когда у меня был достаточный запас времени, а сейчас, на закате жизни? Ведь они, насекомые, почти вплотную привели меня к уже приоткрывшимся дверям, ведущим к постижению тайн Материи, Времени, Пространства...

И оказалось: за каждой такой дверью в Неведомое поначалу идет такая особая тропинка, порой очень извилистая, порой почти исчезающая; добро бы она была там одна, а то сделал несколько шагов — и развилка, и остановишься в растерянности и изумлении, как тот витязь у былинного камня с тремя надписями-указателями; двинешься наугад по одной из стежек, пройдешь сколько-то — и опять камень-загадка на распутье.

И вот что замечательно; если ты любознателен, то тупиковых дорожек в этой Стране Чудес нет вовсе, и каждая из них — и это я твердо теперь знаю — ведет в свою особую Страну Тайн и Находок, к новым развилкам и перепутьям бесконечного, безграничного Познания — высшего, как я убедился, счастья, которое только может испытать человек. Да еще приобрести тут же крупицу Знаний, да таких, что с их помощью можешь уже смело уложить несколько кирпичиков в фундамент нашего общего Дома, который мы, люди, только-только еще начали возводить на планете – но ее, к несчастью, уже основательно изувечили — и мы сами, и наши предшественники; впрочем, разговор об этом у нас впереди...

Сибиряк я — с начала войны, с сорок первого. И юность моя, и зрелые годы прошли в небольшом, по сей день милом моему сердцу городке под названием Исилькуль, затерявшемся на лесостепных равнинах юго-запада Омской области, вблизи казахстанских степей. Там, в окрестностях Исилькуля, продутых синими зимними ветрами, пропеченных засушливым июльским солнцем и все равно буйно зеленеющих каждой непролазно-черноземной звонкою весною, — там и сейчас часть моей души и сердца (хотя давно живу в Новосибирске), а почему — поймете из книги.

Но этому предшествовали совсем иные миры и страны: сказочное Детство, с его каким-то особым, ярким, восторженным восприятием всего, что меня окружало, и еще — Крым. Родился-то я и вырос в сказочном же городе Симферополе (это сейчас он сравнялся с остальными нашими городами — так же люден, и сер, и дымен, и тесен), ну а если точнее, то в Неаполе Скифском, у скалистого подножия которого все еще шумит ручей, впадающий в Салгир, что так же вот шумел-журчал двадцать два века назад при могущественном и грозном царе Скилуре. Как талисман детства, чем-то связывающий меня с теми временами и местами, я храню горстку черепков, подобранных когда-то у раскопок акрополя — центра города — скифской славной столицы.

И еще храню два талисмана-камешка: один — с вершины моей любимой горы Чатырдага, другой — отколот от ступеньки парадного крыльца нашего дома, где я родился, и он, видавший виды ветеран, цел и по сей день, хотя перенес за полтораста лет и несколько войн, и землетрясения, и многое иное.

Для тех, кто любит конкретность (а я сам именно такой) подскажу: случится вам ехать на крымское побережье Черного моря, так с симферопольского троллейбуса, что идет на Алушту или Ялту, увидите справа телевышку — она стоит на самой высокой скале города; там, наверху, у подножия этой вышки есть коротенькая улочка под названием Фабричный спуск (фабрика имелась в виду консервно-фруктовая, под скалой у ручья, рядом с ней ныне автовокзал); дом же мой — моя «микро родина» (кстати, до недавних лет я с любого расстояния мог безошибочно указать точное на нее направление) — значится сегодня на той улочке под номером четырнадцать.

Сейчас в нашем Дворе — с десяток, если не больше, семей; бывшие двор и сад — застроены флигелями, клетушками, сараями, ни кустика тут, ни травинки; заглянешь в ворота — теснота,мусор, и заходить в родной Двор не хочется... А полвека назад это был — не преувеличиваю — настоящий рай. Я начертил его план и ориентиры; мне легче так его описывать, а читателю предметно представить, где что было.

Несовременные размахи — не правда ли? Но это было так! Мой дед по матери, дворянин Виктор Викторович Терский, перед окончательным разорением своим купил дочери рядовой по тем временам особняк. Деда я не застал. Помню лишь: несколько фотоальбомов с многочисленными «портретами» его лошадей и охотничьих собак; сплошь шитые бисерными розами ремни от его ружей; неохватно-огромные горы книг (им я обязан большинством своих знаний — к счастью, были там и Брем, и Фабр, и Фламмарион); портрет бабки — московской камерной певицы; старинную резную мебель; тяжеленные золотые ложки, цепи, часы, «десятки», которые непрактичные мои родители как-то быстро и, наверное, бестолково обменяли в симферопольском магазине «Торгсин» в голодушные тридцатые годы на муку, свиной смалец и еще какую-то снедь, совершенно меня не интересовавшую: едва встал на ноги, как Природа начала открывать мне сокровищницы, перед которыми блекли и те золотые ложки, и бриллианты...

В доме, как видно из плана, было 11 комнат, да еще два флигеля во дворе. Часть этой площади порой занимали редкие квартиранты, и Двор наш был тихий, чистый, зеленый-презеленый. Да и вся улица, а тогда — огромный пустырь под названием «площадь Гельвига» (первый ректор тамошнего университета) — запомнилась мне тихой, чистой и зеленой. Лишь изредка прогромыхает колесами по каменному горбу улицы — скала здесь выходила на поверхность — длинная бричка-мажара, груженная тяжелыми оранжевыми и зелеными шарами, и возница-татарин кричит гортанно: «Арбуздиня! Арбуздиня!» До чего же хороши были эти, прямо с недальних баштанов, ароматно-медовые дыни, и полосатые, с рубиново-холодной хрустящей серединой арбузы: каждая клеточка этой середины была тоже круглой и крупной, с прозрачной розовой плазмой, и, как икринка, обязательно щелкала на зубах.

В одной из надворных построек размещалась слесарно-механическая мастерская отца. Он — выходец из крестьянской семьи — был талантливым механиком-самоучкой, и с утра до вечера в мастерской попыхивал керосиновый движок, приводя в движение трансмиссию-вал на большущих подшипниках под самым потолком зала, на валу том — большие и малые шкивы, от них вправо-влево — ремни к станкам: токарному, вальцовочному, точильному, пилонасекальному... Надо бы обо всем этом — в первую очередь о людях, которые меня воспитали и которые меня окружали в детстве, юности и после— рассказать подробнее, но это, если успею в другой книге. А эта вот книжка, о чудесах Природы, заставляет скорее выйти за двери, в мою первую Страну Насекомых — мой чудесный, зеленый Двор...

Он казался мне огромным. Хотя слово «казался» — не совсем верное: сознательное знакомство с Миром я начал с раннего детства, когда по росту был втрое меньше взрослого; соответственно все, что меня окружало, было по отношению ко мне действительно втрое большим, чем сейчас и дом, и Двор, и улица, и весь Город...

А от улицы меня в первые годы тщательно оберегали — с ее «уличными» мальчишками, лошадьми, нищими, цыганами (неподалеку, за красноармейскими кавалерийскими казармами, располагалась некогда знаменитая Цыганская Слободка) и другими «опасностями»; выводили на улицу лишь в чинном сопровождении взрослых, что случалось не столь часто. Но, помнится, я не очень тяготился такой неволей — во Дворе, огромном, заросшем, стрекочущем и щебечущем, с густо-голубым небом над красными черепичными крышами сараев и флигелей, над ограждающими Двор высоченными, впятеро выше моего роста, каменными стенами с изумрудно поблескивающими на их верхних кромках осколками бутылок, густо и любовно туда вдавленных, что было очень красиво.

Лишь потом я узнал, что это делалось по всему городу отнюдь не для красоты, а было в те поры общепринятым средством от «злоумышленников» — уличных пацанов, щеголявших большей частью босиком, не для шику, а от бедности, и эти лучезарные стекляшки, долженствующие заменить колючую проволоку, совсем не мешали юным охотникам до чьих-то абрикосов или слив запросто перемахнуть в приглянувшийся сад...

Двору нашему это не грозило: фруктовых деревьев всего ничего — два сливовых, одно абрикосовое, одна шелковица, немного малины, винограда — лоза та разрослась и цела по сей день; остальные кусты и деревья, декоративные, росли «просто так» — белая акация, сирень, жасмин, вяз. И лишь один уголок сада имел «окультуренный вид» — деревянная лавочка с двумя круглыми кустами вечнозеленого самшита по обе ее стороны, а сзади — ствол старенькой туи с тоже оформленной в виде шара густой мелко-лапчатой кроной.

И мой чудо-Двор был моей первой Страной Насекомых — теперь я его назвал бы — если бы он уцелел! — моим первым городским энтомологическим заповедником.

Тем более, что хорошо помню: для коллекций я тут не ловил никого, считая, что живые насекомые на территории Двора гораздо более ценны, чем они же, пойманные здесь, но убитые в морилке — баночке с ядом, засушенные на булавках и помещенные в коллекцию.

Никто мне этого не внушал, никто этому не учил; наоборот, каждую неделю на деревянном чурбаке у сараев рубили шеи курам, не раз при мне топили в ведре с водой избыток кошачьего потомства... Но нет, Любовь к Живому, свойственная, наверное, каждому из нас в раннем детстве, случайно подогретая близостью и яркостью Насекомьего Мира, не угасла во мне, а, наоборот, росла и укреплялась.